— Мы его дома ждем, а он где-то гуляет… Познакомься — вот еще один любитель песен.

— Виктор, — протянул мне руку невысокий коренастый парень, — Орел… Это фамилия моя.

— Ближе к делу, — попросил Рючков. — Не удалось поговорить за столом — давайте прямо на улице. Помнишь, Саша, мы как-то говорили о том, что в городе нужен клуб самодеятельной песни? Зачем откладывать? Виктор на заводе уже собрал таких, как он, увлеченных ребят, даже в Куйбышев на фестиваль ездили…

— Мне сказали, что ты сам сочиняешь песни? У нас как раз авторов и не хватает, а без них клуб — это несерьезно.

Виктор внимательно смотрел на меня, ждал ответа.

— Как сказать… Пытаюсь. Не знаю только, можно ли их назвать песнями. Чего-то не хватает в моих опусах, честности, что ли…

— Честности? Ты знаешь, это как понимать честность. Мы в Куйбышеве слушали одного такого честного. У нас, говорит, нет правдивой песни о студентах, так я, говорит, сочинил такую. И понес ахинею, что, мол, все наши студенты на блате в институт въехали, а посему фарцовкой да спекуляцией занимаются, а не науками. Конечно, встречаются и такие, но зачем же на всех слюной брызгать… Ну, а наши заводские, сам знаешь, парни простые. На дорогу того студента вывели, пнули под одно место, от души предупредили, что если еще раз у нашего костра появится, пусть пеняет на себя.

— Не появился?

— Не появился, — засмеялся Виктор. — Так что честность, она и с червоточиной может быть.

— Вон и еще артисты-гитаристы, вам на подмогу, — иронично улыбнулся, перебивая наш разговор и показывая в сторону, Володя.

Я посмотрел на пацанов, сидящих на лавочке возле одного из домов, и словно увидел всю мою старую компанию: Сарыча с привычной папиросой в. зубах; маленького Воробышка с прической под хиппи; себя, бренчащего на гитаре… Рядом я увидел и Генку Туманова.

Четвертый парень здорово напоминал моего друга. Может быть, не лицом и фигурой (Генка был покрупнее), а манерой держаться, выражением глаз. Он один встретил нас совершенно спокойно.

Я потрясенно молчал, а Орел забрал у моего двойника гитару, присел к ребятам и спел:

Надо же было Виктору пропеть именно это. И песня, и встреча с мальчишкой, похожим на Генку Туманова, добавили в рану соли.

— Это песня о Валерии Грушине, — объяснил всем нам Виктор. — Он погиб во время похода, спасая тонущих детей на реке Уде. А один из его друзей — Борис Есипов, написал о нем песню, и теперь каждый год в первое воскресенье июля на берегу Волги проводится грушинский фестиваль. Костры, палатки, всю ночь песни.

Виктор спел еще несколько песен и буквально заворожил ребят. Потом он вернул им гитару, подмигнул уличному гитаристу и произнес:

— Это вам не под окнами горланить, много шума из ничего — ни вам удовольствия, ни жильцам.

— А как по-другому? Мы бы рады… А нам можно на фестиваль? — загалдели ребята.

Виктор обвел всех взглядом:

— И давно вы ждете, когда к вам дядя придет?.. Считайте, что этот дядя я. Если серьезно, то заглядывайте к нам на огонек. — Орел записал в блокноте адрес, вырвал листок и отдал его новым знакомым.

Потом Рючков и Орел проводили меня еще немного и свернули в проулок, а мне до дома оставалось пять минут хода. Я шел и думал…

Это несправедливо — о Грушине знают и поют, а о моем друге Генке не знает почти никто. И в этом моя вина тоже.

Но песня не получалась. Не находилось тех, единственных слов, от которых можно было оттолкнуться. А может, они еще не созрели во мне? Трудно писать о знакомом и дорогом человеке: нельзя ни на йоту сфальшивить, ведь фальшь после, как флюс, выпятится.

Как-то я выбрал время, сходил в Оазис, посидел рядом с Ванькой Метелкиным. Мне показалось, что он постарел, — на его деревянном лице добавилось трещин. Трещина! Слово навело меня на мысль: после смерти близких нам людей что-то расклеивается в нашем сознании. Уже высвечивалась строка, которую я искал, но продолжения не получалось, не удавалось четко выразить идею, я спугнул нащупанный образ.

Генкин дневник мог бы помочь, ведь его строки хранили не только события похода. Я часто открывал потрепанную тетрадку.

«…Рассвет был похож на пламя.

— Однако, плохой погода будит, — старик-ороч поправил свисавшую из-под фуражки тряпку, которая спасала его уши от комаров.

— Дедушка, а сколько тебе лет?

— Ни знаю, восимдисят, наверно…

— А тигра ты здесь видел когда-нибудь?

— Амба? Ни, амба ни видил. Мидведь видил, рысь видил, амба — ни.

С орочами мы встретились случайно. Они проверяли свои охотничьи избушки. Старика зовут Татар, сына его — Николай, а фамилия их — Мулинка, как у проводника Арсеньева.

Со старым орочем мы протолковали всю ночь. Он мне столько премудростей понарассказывал! И как наживку на хариуса смастерить, и где лучше тайменя брать…»

Умел Генка располагать к себе людей. Разве стал бы я возиться с родившимся в начале века стариком? Ведь поход труднейший.

Я почти выучил наизусть все, что успел записать Генка, но… О песне нередко я думал и на работе, когда паял знакомые схемы. Однажды показалось, что вот оно, свершилось. Но помешал вызов в цех. Жалко, конечно, было, тем более что тревога оказалась ложной — робот отказывался подчиняться не по нашей вине. Что-то случилось в механической части, и железный помощник перестал зажимать детали. Электроника же в полном порядке. Я посоветовал наладчикам второй смены заменить манжеты в одном из цилиндров и отправился домой, жалея о несостоявшейся строке.

Как давно все было. И неумелое тыканье прибором в клеммы, и боязнь паяльника… А сейчас, подумать только, могу вдохнуть жизнь в набор железок и проводов. Пусть она примитивна, не мысляща — тяни, толкай. Однако попробуй, хоть ненадолго выключить наших Робби, в цехе сразу насядут — что вы так долго копаетесь. Значит, нужна она, моя работа.

А нужны ли кому-нибудь мои песни, кроме меня? Сумел ли дать жизнь и им? Раньше я во всем этом почти не сомневался, ведь худо-бедно ли, каждая строка— частица души. Именно моей души. А вот сочиняли ли вместе со мной мама, дядя Митя, друзья детства, Витька Иванов, Гошка Батурин? Я настаивал, чтобы понимали меня, но не пытался понять других. А когда попробовал написать о Генке, вышла осечка.

Дома я решительно зачехлил гитару и засунул ее подальше в шифоньер. Хватит мучиться — пусть песня, рождаясь, сама позовет меня к семиструнке.

Облегченно вздохнув, распахнул окно. Во дворе шла обычная жизнь. Сплетничали старушки, навечно прилипнув к скамейкам, долбили по столу костяшками домино представители сильного пола, в песочнице под присмотром мамаш копошились малыши. А вот и нарядные, но еще угловатые девчонки, сопровождаемые такими же неловкими отроками, судя по жестикуляции, направлялись на танцы.

Звякнула струна, и я невольно повернулся в сторону спрятанной гитары. Но, нет! Звук — с улицы. Прямо под моим окном шли те самые пацаны, которых мы встретили с Виктором Орлом и Володей Рючковым совсем недавно. И я почему-то позавидовал им и почувствовал неодолимую тягу хоть перед кем-то высказаться, выплеснуть то, что копилось во мне в последнее время. Будут ли меня слушать? Поймут или нет — какая разница.

Я перегнулся через подоконник и крикнул:

— Эй, ребята! Подождите меня…